У черты заката. Ступи за ограду - Страница 214

214

— Папа, тебе плохо?

— Нет-нет, нисколько, — отозвался дон Бернардо. — То есть я хотел сказать… Я просто устал, Дора. Ты хочешь еще чего-нибудь? Нет? Тогда поехали домой. Я тебя отвезу и сам должен буду отлучиться на несколько часов… Мы договоримся, где встретиться, чтобы пообедать…

Он встал, расплатился с подошедшим официантом и предложил дочери руку. Беатрис почувствовала, что на этот раз за привычной отцовской галантностью скрывается слабость, стремление почувствовать поддержку; ее охватило смешанное чувство жалости и панического страха.

— Если ты устал, я поведу машину, — сказала она. — Правда, папа, мне очень хочется. Я так давно не садилась за руль!

— Я еще не инвалид, чтобы меня возила дочь, — отказался дон Бернардо.

Пожалуй, она напрасно встревожилась. Сидя сейчас рядом с отцом и поглядывая на его руки, уверенно лежащие на руле, Беатрис подумала, что приступ мгновенного и панического страха был необоснованным. Просто ее ошеломили новости, это страшное известие о бедном Пико. Понятно, что и папа не относится к этому спокойно. Он изменился в лице — она даже подумала, что ему плохо, — именно тогда, когда она сказала о жертвах среди лучшей части молодежи. А что, если он — один из руководителей восстания в Кордове — чувствует себя ответственным за все эти жертвы?

Беатрис покосилась на отца, словно разглядывая незнакомое лицо. Он сидел выпрямившись, в немного напряженной позе, как всегда за рулем; удивительное, в сущности, лицо, смешавшее в себе черты ученого и конкистадора. Или она никогда этого не замечала раньше, или что-то новое появилось в нем за этот последний год. Седые и аккуратно подстриженные усы и бородка — это все очень профессорское, так же как и лоб, которого сейчас не видно под шляпой. А вот как эта шляпа надвинута и как смотрят из-под нее глаза — в этом есть что-то даже пиратское. Бедный папка! Не пиратское, конечно, но что-то такое… Шляпа? Что ж, папа всегда умел быть элегантным, и если уж он надевает шляпу под таким углом, то можно быть уверенной, что именно такой угол и является самым distingue, а взгляд у человека всегда становится немного пиратским, когда он ведет машину по такой улице, как Коррьентес. Нос — другое дело, этот большой и горбатый нос ничем уже не объяснишь, он несомненно достался от первых Альварадо. Dieu merci, она своим носом обязана предкам по материнской линии, скорее всего каким-нибудь японцам. Действительно, откуда бы в семье носатых Альварадо взяться такому ничтожному носу…

Дело, конечно, не в носах. Почему всегда думаешь о ерунде, когда нужно думать о важном? Может быть, у папы это в характере, такое раздвоение. Доктор Джекилл и мистер Хайд. Доктор Альварадо и кондотьер Коллеоне. Впрочем, кондотьер — это совсем другое. Скорее — конкистадор. Один из тех, кто шел в джунгли со шпагой, и не ради наживы. Ради мечты, как Понсе де Леон. Но бросить на карту свою жизнь — это одно. А жизни других? Жизни тех, кто тебе доверился? Что, если он действительно обвиняет себя в том, что произошло с бедным Пико?

Занятая своими мыслями, Беатрис не заметила, как они пересекли Кальяо. На авеню Пуэйрредон дон Бернардо повернул направо.

— Сейчас можем заехать навестить Хуан-Карлоса, — пошутил он. — Он будет рад тебя видеть и несомненно оценит твое последнее mot…

— Какое это? — рассеянно спросила Беатрис.

— Ну, относительно того, что на фоне сволочи Хуан-Карлос выглядит настоящим кабальеро…

— Я так не сказала! Послушай, папа, в том, что случилось с Ретондаро… ну, и вообще в жертвах этого восстания — пойми меня правильно, вопрос может показаться бестактным, но мне самой очень больно, — в этом всем ты не чувствуешь какой-то доли своей вины?

Дон Бернардо молчал, словно не расслышав вопроса. Они миновали площадь с псевдоготическим зданием инженерного факультета и свернули на Лас-Эрас. «Здесь я в первый раз увидела Фрэнка», — подумала вдруг Беатрис.

— Вину свою я, несомненно, чувствую, Дора, — заговорил отец, когда она уже окончательно решила, что тот обиделся и не скажет ни слова. — Но это не так просто, как тебе кажется. Самое страшное для меня — это не мысль о том, что лично я не шел на полицейские пулеметы вместе со студентами; такая мысль могла бы мучить человека молодого, а в моем возрасте уже отходишь от наивного понимания слова «героизм». Не это страшно… Страшна возможность того, что в конечном счете жертвы окажутся напрасными. Вот это действительно… трудно. Это сомнение и заставляет меня чувствовать вину. Но это сложная проблема. С одной стороны, понимаешь всю преступность экспериментов с человеческими жизнями… Но ведь если бы не было подобных «экспериментов», то не было бы и истории. Точнее, история превратилась бы в перечень сменяющих друг друга тиранов. Ужас в том, что из них ни один никогда не задает себе вопроса: «Имею ли я право посылать людей на смерть?» Тирания никогда не считается с человеческой жизнью, и в этом ее страшное преимущество перед силами свободы…

Беатрис молчала, рассеянно поглядывая по сторонам. Потом она спросила:

— Но ты не считаешь, что эта революция была напрасной?

— Нет, конечно, — ответил дон Бернардо. — Или, если выразиться более точно и более честно, нет еще.

— Бедный папка, — вздохнула Беатрис. — Нет, все-таки ученым нечего лезть в политику.

— Ты, дорогая, поглупела, — сухо сказал дон Бернардо.

Подъехав к дому, он отнес в холл чемодан, отдал Беатрис ключи и сказал, что заедет за ней около пяти, чтобы где-нибудь пообедать. После этого он поцеловал ей руку и уехал.

214