У черты заката. Ступи за ограду - Страница 231

231

Люди, которые двенадцать лет были самыми ярыми противниками диктатуры. Не потому, что Перон задушил печать, разогнал оппозиционные партии, осквернил школы и университеты, — эти люди ненавидели диктатора за то, что состряпанная им доктрина провозглашала «единение труда и капитала» и требовала уступок с каждой стороны, ненавидели за поборы на партию и фонд общественной помощи, ненавидели за платные отпуска рабочим и необходимость считаться с профсоюзами…

Теперь эти люди, пересидевшие революцию в своих особняках, готовились пожинать ее плоды. Чужая кровь обернулась для них прибылью. Он не говорил себе этих слов в ту ночь, в Кордове, но заключенная в них мысль все время копошилась в его мозгу. Он вспоминал тогда последние дни перед восстанием, разговоры с Рамоном, с шофером, привезшим их из Курусу-Куатиа, с доктором Альварадо. Во имя чего и для кого осуществилась эта революция?

А что, если их всех провели? Вот эти — сидящие сейчас вокруг него, осторожные, расчетливые, никогда не теряющие голову, умеющие все использовать в своих целях, все самые потайные пружины политического механизма — низкую корысть и высокие идеалы, бесшабашный авантюризм и обдуманное самопожертвование…

Вокруг захлопали, закричали: «Просим, просим!» Он поднял голову и увидел, что все смотрят на него.

— Сынок, выкладывай тост! — крикнул Ван-Ситтер. — Только не простой, а политический!

— Погоди, папа, я объясню, — сказала Лусиа и повернулась к Пико с выражением ласковой укоризны. — Ты совсем замечтался, дорогой. Тут до тебя дошла очередь произнести тост, и все хотят, чтобы ты не ограничился обычными новогодними авгуриями, а сказал — что, по-твоему, принесет нам будущее в смысле политическом и чего ты сам пожелал бы стране, в этом же плане… — Она засмеялась и добавила: — Это целая программа, я понимаю, но ты ведь у нас политик-профессионал!

Пико подумал и встал.

— Дамы и господа, — сказал он церемонно, глядя прямо перед собой, в распахнутые на другом конце столовой стеклянные двери в сад. — Я польщен вашим вниманием, но боюсь, что не смогу ответить на него так, как хотелось бы… вам.

Он сделал короткую паузу, чувствуя на себе сосредоточенное внимание присутствующих, и продолжал, немного повысив голос:

— Если сеньорита Лусиа правильно сформулировала ваше общее желание — вы ждете от меня прогнозов. От этого я воздержусь. Я не настолько самоуверен, чтобы пытаться что-то предсказывать… в столь сложной обстановке. Если же вас интересуют и мои пожелания, иными словами — если вы хотите познакомиться с моей личной, очень личной точкой зрения на происходящее в стране, то я боюсь, повторяю, что наши мнения по этому вопросу совпасть не могут.

— Не понимаю почему, — громко сказал кто-то, когда Пико снова сделал паузу. — Мы здесь люди одного круга…

— Почему — вы сейчас увидите, — отозвался Пико, не взглянув на говорившего. — Я сужу по тем высказываниям, которые мне пришлось слышать все эти последние дни, и в частности сегодня за этим столом. Будем откровенны: слушая вас, я не всегда понимал, какой год от рождества христова мы сегодня встречаем — тысяча девятьсот пятьдесят шестой или… тысяча девятьсот сорок четвертый. Слушая вас, я спрашивал себя: да прошли ли действительно на наших глазах эти двенадцать позорных и поучительных лет диктатуры?

— Ваше красноречие делает вам честь, сеньор Ретондаро, — сказал тот же голос; теперь Пико посмотрел на говорившего и узнал его. — Но, может быть, вы поясните свою мысль?

— Охотно, сеньор Жильярди, — кивнул Пико. — Если не ошибаюсь, именно вы говорили вчера за обедом о том, что надеетесь теперь не видеть больше профсоюзных делегатов на своем предприятии?

— Да, я, пожалуй, говорил что-то в этом роде, — подумав, отозвался тот. — Во всяком случае, мог сказать. И поверьте, сеньор Ретондаро, эту надежду разделяет всякий, кто имел несчастье сталкиваться с политикой диктатуры в рабочем вопросе.

— С ней прежде всего сталкивались сами рабочие, — сказал Пико. Он все еще продолжал стоять и почувствовал вдруг, что выглядит немного странно — словно выставляя всем напоказ свой пустой рукав, аккуратно заправленный в карман пиджака. — Прошу прощения, — пошутил он, садясь на место. — Как я и боялся, тоста не получилось. Итак, я продолжу свою мысль, сеньор Жильярди. Вам кажется, что рабочие тоже могут разделять только что сформулированную вами надежду?

— Боже мой, но кто говорит о рабочих? — удивленно заметила какая-то дама.

Жильярди улыбнулся и покачал головой:

— Видите ли, мой дорогой и уважаемый сеньор, интересы рабочего и предпринимателя обычно не совпадают — в этом я готов согласиться с марксистами.

— И я не пытаюсь этого оспаривать, — кивнул Пико. — Но, исходя из данной предпосылки, можно сделать два противоположных вывода, избрать два пути. Первый — это признать за рабочими право так же отстаивать их интересы, как мы отстаиваем наши…

— Да, право это у них есть, пускай на здоровье отстаивают, — примирительно заявил Ван-Ситтер, тоже вмешавшись в спор.

— Однако, дон Лауреано, большинство ваших гостей предпочитает думать иначе, — возразил Пико. — Аргентинский рабочий остается для них тем же невежественным «черноголовым», как и до сорок третьего года. До того дня, как эти «черноголовые» продиктовали правительству свою волю и на собственных плечах внесли в Розовый дом полковника Перона! Для вас, сеньор Жильярди, и для всех ваших единомышленников этого дня никогда не было, и не было всех этих двенадцати лет, когда нашему рабочему — пусть лживо, пусть демагогически — ежечасно и ежеминутно внушали мысль о том, что именно он, рабочий, является хозяином Аргентины! Вы предпочитаете этого не помнить. Вы избрали второй путь — закрыть глаза на окружающее. Что ж, дело ваше! Вы хотели услышать мои пожелания — так я, кабальерос, могу пожелать вам одного: чтобы у вас поскорее открылись глаза. Иначе они откроются лишь для того, чтобы увидеть перед собой гильотину!

231