У черты заката. Ступи за ограду - Страница 289

К оглавлению

289
7

Эти зимние месяцы Беатрис находилась в каком-то странном, совершенно новом для нее состоянии. Она знала из биологии, что клетки человеческого тела все время обновляются, каждую минуту отмирают одни и на их месте зарождаются новые; нечто подобное, казалось ей, происходило сейчас и в ее душе.

Даже со своей всегдашней склонностью к самоанализу и пристальному наблюдению за своим внутренним миром, Беатрис все равно не могла бы еще определить сути и смысла происходящих в ней перемен, но эти перемены совершались, точно в ее душе шла все время какая-то напряженная работа, наполняя ее радостным чувством освобождения от старого и тревожным ожиданием неизвестного еще нового.

Вспоминая себя в еще недавнем прошлом, Беатрис словно наблюдала со стороны за кем-то чужим. И даже ее собственные поступки, воспоминание о которых в ином состоянии могло бы довести ее до безумия, уже почти не вызывали в ней боли. Это действительно были уже чьи-то поступки — они могли вызывать чувство гадливости, но не больше. Они просто уже не имели к ней никакого отношения.

Впервые за долгое-долгое время Беатрис освободилась от чувства одиночества. Началось это там, в Сьюдад-Трухильо, где она чуть ли не в первый раз с детских лет нашла общий язык с отцом и почувствовала в нем друга. Потом — как ни странно — этому очень способствовала работа. Странно, потому что Беатрис не думала вначале, что это сможет иметь для нее такое значение. Здесь она встретилась с совершенно новым для нее миром — с миром, где не было места одиночеству хотя бы потому, что уверенность в помощи друга и готовность помочь самому были как хлеб необходимы для живущих в нем людей.

Беатрис ничуть не рисовалась, когда писала Фрэнку о том, как приятно ей слышать обращение «компаньера». Она даже не написала всего; боясь показаться и в самом деле «сентиментальной девчонкой», она умолчала об одном случае, когда она расплакалась после того, как трое пожилых рабочих с «Текстиль Оэсте» принесли ей маленький букетик цветов в благодарность за помощь в деле, которое профсоюзу удалось выиграть у дирекции фабрики. В первый раз в жизни она чувствовала, что может приносить кому-то хоть крошечную пользу.

Едва ли не главный смысл происходящей в ней перемены заключался в том, что после истории с Геймом Беатрис увидела вдруг с потрясающей ясностью всю никчемность своих прежних представлений о счастье. Никогда не бывшая эгоисткой в прямом, грубом смысле этого слова, она все же не могла раньше представить себе счастья без того, чтобы именно это счастье полностью и безоговорочно соответствовало ее собственным вкусам, привычкам и стремлениям. В детстве, переживая в конвенте период религиозной экзальтированности, Беатрис мечтала даже о том, чтобы стать монахиней и ухаживать за прокаженными, и тогда эта перспектива действительно казалась ей высшим счастьем, но все равно — это было счастье, которое приносило бы чувство удовлетворения прежде всего ей самой.

Очевидно, не случайной оказалась та легкость, с какой она мгновенно забыла Фрэнка, едва увидев Джерри Бюиссонье; очевидно, не случайной оказалась ее связь в Геймом. В обоих случаях, какими бы разными, какими бы бесконечно далекими друг от друга они ни были, главную роль сыграла ее глубочайшая, подсознательная убежденность в том, что она — Беатрис Альварадо — вольна поступать так, как ей хочется в данный момент, и что любой поступок является для нее позволительным: «Si libet — licet!»

Теперь она начинала понимать, что счастье заключается в чем-то совершенно другом. Сам смысл понятия «счастье» становился для Беатрис принципиально иным, словно приобретал новый, неизвестный ей ранее подтекст.

Приносить кому-то пользу? Об этом, казалось бы, она думала и раньше. Разве, мечтая о лепрозории, она не стремилась приносить пользу несчастным прокаженным? Но, очевидно, то была бы какая-то другая «польза» — прежде всего приятная для нее самой и уже во вторую очередь нужная тем, на кого она была бы направлена. Здесь была какая-то тончайшая, трудноуловимая фальшь, которую Беатрис не смогла бы еще сформулировать, но уже начинала чувствовать. В свете ее прежних представлений о счастье не было, пожалуй, принципиальной разницы между тем, чтобы посвятить себя служению людям или отдаться понравившемуся мужчине. В том и другом случае на первом месте стояло бы ее желание поступить именно так, как захотелось в данный момент.

В этом Беатрис еще не совсем разобралась. Ей было ясно, что нельзя пытаться строить жизнь на прежних ее представлениях о ней, но новых еще не было, они только-только брезжили, как утренняя заря в тумане.

Последнее письмо Фрэнка наполнило ее смятением, Пожалуй, только сейчас, прочитав наспех нацарапанные слова приписки, она в полной мере оценила непоколебимую верность этого человека — верность, на которую она сама ответила изменой и бессердечием. Она упрекала себя не за то, что ее любовь не выдержала встречи с Джерри Бюиссонье; там она все равно ничего не могла бы с собой поделать, это был удар молнии, амок. Но потом, потом!

Ведь она действительно забыла Джерри. Может быть, не то что забыла, а просто эта мгновенная любовь превратилась в какое-то бесконечно далекое воспоминание, настолько далекое, что оно даже не смогло защитить ее от Гейма. Конечно, тогда в Брюсселе она была еще больна и действительно не могла ответить на чувства Фрэнка, но хотя бы понять их, оценить их ничем непоколебимую твердость, их самоотверженность! Ведь Фрэнк уже понимал тогда, что она его не любит, и вряд ли мог на что-нибудь надеяться, и все же он пришел к ней, чтобы помочь по-братски, по-товарищески, а она ответила оскорблением.

289