У черты заката. Ступи за ограду - Страница 307

307

— Боюсь, с этой теткой опять выйдет какая-нибудь история… — Она сладко зевает и потягивается. — Ох, прости. Знаешь, ты припугни ее хорошенько! Напиши, что в ее возрасте просто опасно жить в таком маленьком городе, без хороших врачей…

— Дора, что у тебя за язык — «эта тетка»…

— Я ее очень люблю, ты ведь знаешь, но все-таки она тетка, никуда от этого не денешься. Папа!

— Да?

— Ты действительно рад?

Дон Бернардо осторожно, чтобы не рассыпался пепел, кладет сигару на край пепельницы.

— Очень это сложно, Дора, — говорит он тихо. — Слишком сложно, чтобы можно определить одним таким словом. За тебя я рад, и в то же время мне за тебя тревожно, и не хватать тебя будет в этом доме… Ты ведь понимаешь. Впрочем, не знаю, понимаешь ли ты это сейчас, но лет через двадцать поймешь. Но за тебя я рад. Ты ведь знаешь, я когда-то довольно скептически относился к твоему обручению с Хартфилдом… Правда, тогда дело обстояло иначе — ты собиралась ехать к нему. Но все равно. Дело в том, что я просто не знал его тогда, совершенно не знал.

— Я тоже его не знала…

— Да, и ты не знала. Поэтому тогда меня это тревожило. А сейчас… Что ж, Дора, могу сказать только одно — Хартфилду я готов тебя передать с совершенно спокойным сердцем. Как ни странно. Потому что вы люди очень разные… по воспитанию, по всему кругу интересов…

— Мне самой иногда это кажется удивительным, — задумчиво говорит Беатрис. — Действительно, у нас ведь почти нет общих интересов, если разобраться. И в то же время…

— Дело, очевидно, не только в интересах, Дора. И пожалуй, вообще не в них. Важнее, чтобы двое друг друга дополняли и чтобы они понимали друг друга в главном — в отношении к жизни. Чтобы у обоих, так сказать, была одна шкала ценностей. Ты меня понимаешь? А что муж увлекается спортом, а жена — музыкой, так какое это имеет значение, в конце-то концов… Иначе самыми счастливыми браками были бы браки между представителями одной профессии, а случается ведь обычно наоборот…

— Вы с Хартфилдом одинаково честны в своих взглядах, — помолчав, продолжает дон Бернардо. — Это я тебе говорю не для того, чтобы ты возомнила себя совершенством, а чтобы ты просто знала свое лучшее качество и постаралась его не утратить.

— Постараюсь, папа, — улыбается Беатрис.

— Не смейся, Дора, иной раз это приходит незаметно. Очень незаметно! Но пока вы оба честны, и я надеюсь, что ни одному из вас не придется стыдиться поступков другого. И вы с Хартфилдом дополняете друг друга, потому что ты слаба, а он человек сильный. Знаешь, Дора… Судя по тому, что ты рассказывала о Бюиссонье, он был более близок тебе по духу, но с ним ты могла бы погибнуть. Потому что он тоже был слабым. Он был честен, но слаб. А в Хартфилде честность подкрепляется силой…

Прошли праздники — рождество, Новый год. Во всяких хлопотах и суете прошел январь, необычно жаркий в пятьдесят седьмом году даже для Аргентины. Вопреки опасениям Беатрис, никакой истории с теткой Мерседес не случилось — она вовремя перебралась в столицу и сразу же приняла деятельное участие в событиях, но история случилась с самой Беатрис. В середине февраля они с Фрэнком поехали провести воскресенье за городом, там ей вздумалось походить босиком, и паук-птицеед укусил ее в ногу, пониже щиколотки. Паук был размером с хороший мужской кулак и густо покрыт рыжей шерстью, но Беатрис потеряла сознание просто от испуга и отвращения, а Фрэнк, незнакомый с южноамериканской живностью, вообразил себе невесть что и в панике погнал в город с такой скоростью, что на одном из поворотов многострадальный «форд» не опрокинулся лишь каким-то чудом. С ногой Беатрис провозились почти три недели, и первое время она даже не могла ходить.

Наступили тихие теплые дни ранней осени. Ночами уже бывало свежо, но потом солнце опять припекало по-летнему, под ногами шуршали сухие листья. Их сгребали кучами, жгли, и по окраинным улицам стлался из садов терпкий синеватый дымок.

В субботу шестнадцатого марта Дора Беатрис Хартфилд, урожденная Альварадо, в последний раз вернулась в дом на Окампо. Утром их брак был оформлен в гражданской регистратуре муниципалитета, венчание было назначено на два часа. Она сидела у себя в комнате, притихшая и немного испуганная, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.

— Дора, ты одеваешься? — постучала в дверь тетка Мерседес. — Поторопись, милая, не так уж много времени остается.

— Да-да, тетя, — рассеянно отозвалась Беатрис. — Одеваюсь.

Но она не одевалась, она просто сидела и прислушивалась к себе самой. На ней все еще был серый костюм, в котором она вернулась из регистратуры, а венчальный туалет так и лежал на ее узкой кровати — тюль, нейлон, крошечная шапочка с похожей на корону диадемой из флердоранжа. Ее белые доспехи…

Она подняла голову и посмотрела на картину над секретером. Эта стена была уже пуста — книги и рояль переехали отсюда на прошлой неделе. Остался только старый секретер, черный и молчаливый, и висящая над ним картина, изображающая девушку в белых доспехах. И мрак за ее спиной.

«Джерри, ведь у меня за плечами тоже мрак, — сказала Беатрис. — Черная пустота, провал. Ты молчишь сейчас, уже ровно три года ты молчишь, Джерри Бюиссонье, молчишь и не можешь ответить — правильно ли я поступаю. Вместо тебя отвечает твое письмо. Твое последнее и единственное, что я от тебя получила.

Ты завещал мне любовь к жизни — и я люблю ее, несмотря ни на что. Люблю, хотя в ней куда больше печального, чем веселого, но разве для веселья приходит человек в этот мир? Он приходит выполнить свой долг. Именно поэтому я так поступаю. Потому что люблю жизнь, потому что у меня есть долг перед жизнью и я должна его выполнить, и еще потому, что нашла человека, который смотрит на все это так же, как смотрю я сама.

307