У черты заката. Ступи за ограду - Страница 31

Тех было уже четверо, и они, судя по всему, уже успели переругаться и сейчас в четыре охрипших голоса обсуждали историческую роль генерала Сандино, причем двое называли его большевиком, а двое национальным героем Латинской Америки, вторым Боливаром. Вернувшаяся с корта черноглазая Дора Беатрис сидела чуть поодаль — места за столиком ей не хватило — и со скучающим видом катала на ракетке теннисный мячик.

— Сеньорита Альварадо, — церемонно сказал Хиль, подсаживаясь к ней, — я должен попросить у вас прощения.

Девушка покосилась на него с опаской, словно ожидая новой пакости, и на лету подхватила скатившийся с ракетки мячик.

— Мы, медики, грубый народ, животные, — с чувством продолжал Хиль, — но вы войдите в наше положение! У нас самая антиэстетичная профессия в мире, нам просто некогда думать о цветах и поэзии…

— Пожалуйста, не говорите за других! — возразила она. — Я знаю одного студента-медика. Вам известен такой писатель — Линч?

— «Роман гаучо»?

— Да, в том числе. Он был близким другом моего отца, поэтому я хорошо знаю эту семью, тем более что они в родстве с Де-ла-Серна. Так вот, племянник покойного дона Бенито, сын доньи Селии Де-ла-Серна — он тоже изучает медицину, но как он знает и любит поэзию! И не только поэзию, он вообще человек с разносторонними интересами, много путешествует…

— Погодите-ка, — прервал Хиль. — Я, кажется, знаю этого любителя путешествий…

— Вполне возможно, — кивнула Беатрис. — Эрнесто, по-моему, тоже получает диплом в этом году — значит, вы с ним на одном курсе.

— Группы-то у нас разные, но вообще мы встречались. Еще бы! Только пример не очень удачный, донья инфанта, — в смысле типичности. Редкий случай этот ваш Эрнесто Гевара Де-ла-Серна. И я не уверен, что он достоин такого уж широкого подражания. Медицина все-таки требует полной отдачи, а значит, и полной сосредоточенности. Все это, конечно, неплохо… читать стишки, путешествовать, карабкаться по Андам и так далее. Но прежде всего нужно овладеть своей профессией — раз уж ты ее избрал, каррамба, никто ведь тебя не тащил за уши. Так я смотрю на это дело, донья инфанта. Ну как — прощаете вы меня?

— Условно, — улыбнулась Дора Беатрис. — Видите, я уже усвоила язык этих ненормальных. — Она указала ракеткой на спорщиков.

— Вы с ними поменьше, они не тому еще научат. Как вам нравится этот спор?

Дора Беатрис пожала плечами и подбросила мячик, поймав его ракеткой.

— Я вообще ненавижу политику — это сплошная грязь. И слишком много крови. Не понимаю, как Пико может интересоваться этой гадостью! Вот Сандино умер за родину, и теперь его же обзывают большевиком. Как это все печально и… противно! Больше всего я люблю музыку, вот. Неоконченная симфония Шуберта, или его «Аве Мария», или Девятая Бетховена — хотя это совсем разные вещи, я вовсе не в смысле какой-то параллели, — за это можно отдать все политические программы и все революции мира. Вы не согласны?

— Я же вам сказал, в музыке я вообще ничего не понимаю, а политика… Как вам сказать, это дело сложное. Вот я у вас спрошу одну вещь: вы знаете что-нибудь о своих предках? Ну, скажем, как звали самого далекого, кем он был и так далее.

— Самый далекий предок? — Дора Беатрис удивленно взглянула на собеседника, не понимая неожиданного вопроса. — Ну… был такой дон Педро Мануэль Гонсальво де Альварадо, капитан-генерал испанской короны. А что?

— Сейчас объясню. Видите — вы знаете, кем был ваш прапрапра-дед, а я не знаю даже своего деда. Знаю только, что мой отец, родом из Эстремадуры, приехал сюда в трюме вместе с другими эмигрантами. Так? Теперь представьте себе на минутку, что на свете не было всей этой «крови и грязи», как вы говорите, и не было, в частности, французской революции. Сидели бы вы сейчас вот так, рядом, с сыном эстремадурского arriero?

— А-а, я понимаю, что вы хотели сказать… Ну да, но… — Дора Беатрис пожала плечами. — Это ведь просто нормальный прогресс… Конечно, люди не могли все время жить со всякими сословными предрассудками! Все это изменилось бы так или иначе, правда?

— Само собою ничего бы не изменилось. Как же вы себе это представляете — что в один прекрасный день наши гранды так просто взяли бы и отказались от своих привилегий?

Дора Беатрис помолчала, вертя в руках ракетку.

— Я не знаю, — сказала она наконец. — Я знаю только, что все это слишком страшно — если за социальное равенство нужно платить такой ценой. Вы вот упомянули о французской революции… А вспомните, скольких жертв она стоила? Разве это не ужасно!

— Без жертв ничего не делается, нужно только видеть цель.

— Ну, хорошо! Я вовсе не спорю против этой цели. Но почему люди непременно должны убивать одних, чтобы дать счастье другим? Вот чего я не понимаю!

— Я тоже не понимаю, — засмеялся Хиль. — Очевидно, такова жизнь, что ж делать! Вот вырастете, займитесь политикой и покажите нам пример.

Дора Беатрис сделала гримаску.

— Спасибо, предпочитаю заниматься музыкой.

— Это безусловно приятнее.

— Конечно! — с вызовом сказала она.

Хиль посмотрел на часы.

— Как летит время, — пробормотал он, подавляя зевок. — Не правда ли, донья инфанта Дора Беатрис Гонсальво де Альварадо?

— Что вы издеваетесь над моим именем? Не вижу в нем ничего смешного…

— Какой же тут смех? Гонсальво де Альварадо! — повторил он торжественно. — Звучит, звучит, ничего не скажешь.

— Послушайте, хватит, — покраснела черноглазая «инфанта».