У черты заката. Ступи за ограду - Страница 259

259

Словно опомнившись или очнувшись, он посмотрел на Беатрис:

— Подвезти тебя?

— Нет, я пойду пешком. Ты куда сейчас?

— На почту, потом заправиться. Когда за тобой заехать? Минут через сорок?

— Хорошо, — безразлично сказала Беатрис. — Только не подъезжай к отелю, я выйду на угол…

«Mon plaisirs d’amour, — устало подумала она, провожая взглядом белую «ламбретту». — Будь проклят навеки выдумавший эту ложь, этот подлый обман!»

«А в общем, это даже и не обман», — сказала она себе через минуту, медленно идя по тихой, прохладной от зеленых утренних теней улочке. Кто ее обманывал? Кто обещал ей что-нибудь другое? Даже прямой виновник — Ян — и тот, в сущности, ни в чем не виноват — она со злости назвала его Хуаном Тенорио, а ведь он ее не соблазнял, он просто взял то, что она ему предложила… Как взял бы на его месте любой.

Ей некого винить, кроме себя самой. А если посмотреть глубже, то даже и не себя — вот что самое страшное. Страшнее всего, когда приходится винить безликие «обстоятельства», судьбу, жизнь. Жизнь вообще, ее беспощадные к человеку законы…

В какой-то степени Беатрис всегда это предчувствовала. Может быть, повлияло монастырское воспитание, но с тех пор, как она еще подростком открыла для себя существование пола, все связанное с ним было для нее предметом скорее страха, чем интереса. Разумеется, было и любопытство, было и притяжение, подобное тому, что испытывает человек на краю пропасти, но страх был сильнее. Беатрис чувствовала, догадывалась: здесь действительно пропасть, а не овражек, куда можно безнаказанно спрыгнуть из любопытства.

Она избегала всяких разговоров на эту тему с подругами, и не только потому, что ее шокировала обычная в таких случаях фривольность. Беатрис считала, что это не тема для болтовни, — слишком много было здесь страшного и таинственного. Здесь лежала тайна — глубочайшая тайна бытия, охраняемая грозным табу, подобно тем древним мистериям, где неосторожное прикосновение к святыне оказывалось гибельным для неофита.

И такое отношение к проблеме пола не изменилось для нее с возрастом. Мистерия оставалась мистерией, и сделать ее понятнее не могли ни наблюдения над окружающей жизнью, ни книги, ни даже лицейский курс биологии. А семнадцати лет Беатрис тайком купила у букиниста «Теорию либидо», и в истолковании Фрейда все это представилось уже настолько ужасным, что она несколько дней то и дело ловила себя на мысли о самоубийстве. Правда, это скоро прошло — она тогда была влюблена в Фрэнка, — но не могло не оставить после себя определенного отпечатка.

Так что сейчас, в истории с Яном, не было ничего случайного. Все оказалось таким, каким должно было оказаться по этому чудовищному закону природы, который делает пол точкой соприкосновения самого высокого и самого низменного, сплавляет воедино со стыдом и страданиями наиболее полное и всеобъемлющее физическое наслаждение и, делая человека богом-творцом в акте созидания новой жизни, именно в этот момент превращает его в животное…

И винить было некого — разве что природу? Или все же ее, Дору Беатрис Альварадо, — за слабоволие, за отсутствие твердых взглядов, за то, что при первом же испытании развеялись прахом все ее принципы? Пожалуй, дело было не только в природе.

А что, если прав был тот старик в Гаасбеке, и катастрофа случилась с нею именно потому, что слишком легкой — материально — была вся ее жизнь? Возможно, будь у нее занятие, работа, какие-то обязанности, ничего этого не произошло бы, потому что не было бы главной причины, толкнувшей ее к Гейму, — одиночества…

Словом, все было чудовищно непонятно и перепутано. И — самое ужасное — за это время физическое влечение к Яну не только не исчезло, но, напротив, приобретало силу привычки, становилось потребностью. Вначале близость с Яном доставляла ей только страдания, теперь Беатрис уже находила в его объятиях какую-то темную и страшную радость — единственное свое вознаграждение за мрак и пустоту этой «любви».

Из поездки на мыс Пунта Моготес они вернулись около пяти часов. У Яна что-то разладилось в его мотороллере, и он поехал к механику, договорившись встретиться вечером в порту — поужинать на поплавке, где подавали всякие морские диковины.

Беатрис медленно шла по улице, еще не придя в себя после пятнадцатикилометровой гонки по раскаленному шоссе; когда ее окликнули, она не сразу это сообразила. Лишь услышав повторное «Ола, донья инфанта!», Беатрис оглянулась и увидела высунувшегося из окна Хиля Ларральде.

— Заходите сюда! — крикнул тот. — Входите смело, здесь семейное отделение!

Беатрис, поколебавшись секунду, вернулась и вошла в кафе. В семейном отделении, за перегородкой, сидели у окна Хиль и Пико.

— Мосо!! — заорал Хиль, усаживая ее за столик. — Иди сюда, шарлатан, и убедись собственными гляделками, что наша дама пришла! Не хотел нас сюда пускать, — сказал он Беатрис, — хотя мы сказали, что ждем даму. А небо послало нам не кого-нибудь, а донью инфанту, конечно в награду за наши добродетели. Вы что пьете?

— Если я скажу коньяк, вы все равно не поверите, поэтому закажите мне что-нибудь попроще и похолоднее. Скажем, бильц или кока-кола. Ну а ты, Пико, как поживаешь?

Пико неопределенно скривился, зажигая от окурка новую сигарету.

— Ты почему куришь? — удивленно спросила Беатрис. — Да еще одну за другой! За чем вы смотрите, дон Хиль?

Хиль добродушно махнул рукой:

— Не помрет. Эй, мосо!!

— С легкими у меня уже все в порядке, — объяснил Пико, — на прошлой неделе делали радиографию. Вот я и наслаждаюсь! Послушай, ты не встречала здесь такого Гейма — помнишь, приятель Нормы? Он о тебе справлялся недели две назад. Я ответил, что ты где-то здесь.

259