У черты заката. Ступи за ограду - Страница 261

261

Прежде чем ответить, Беатрис непонимающе смотрела на него секунду-другую.

— Я, собственно, не грущу, — сказала она наконец. — Я просто вспоминаю. Мы с вами, дон Хиль, познакомились ровно три года назад, помните? Это был карнавал пятьдесят третьего года, и вы с самого начала стали говорить мне гадости. Вы сейчас сказали о министерском портфеле, и я вспомнила: вы тогда ушли, я спрашиваю у Пико, что это был за тип, а он говорит: «Да так, один лекарь, который надеется, что я сделаю его министром…»

— Мерзавец, — сказал Хиль. — Жаль, что он теперь однорукий, я бы его вызвал на гаучскую дуэль. На больших ножах! Я бы ему выпустил кишки, как этот, как его… Мартин Фьерро.

— Ты начинаешь просто подавлять своей эрудицией, — с почтением сказал Пико. — Раньше, насколько помнится, единственными известными тебе литературными героями были Дон Фульхенсио и Донья Тремебунда.

— Лжешь, как последний подонок, — отозвался Хиль. — Я всегда был регулярным читателем «Паторусу».

Все засмеялись.

— Дон Хиль, а кто написал «Анну Каренину»? — спросила Беатрис.

— Ну ладно, ладно, — проворчал тот, — вы уже совсем решили, что я круглый невежда… Спросите еще, кто написал «Дон-Кихота»!

— Но все-таки, кто — «Каренину»?

— Ну, Достоевский! Получили? — Хиль торжествующе подмигнул. — А вот если я вас спрошу, кто написал первое исследование о полиомиелите, так вы оба хоть лопните — не ответите правильно.

— Ты, кстати, тоже можешь лопнуть, — сказал Пико. — Только отойди подальше, хорошо?

— Чего это я должен лопаться?

— А то, что «Каренину» написал Лео Толстой.

— Первый раз слышу, — с достоинством сказал Хиль. — Впрочем, хватит о литературе. Ведь в самом деле, прошло уже три года, как мы с вами знакомы, донья инфанта…

— Скажите, дон Хиль, о прошлом вы вспоминаете с удовольствием или нет? — помолчав, спросила Беатрис. — А ты, Пико?

— Смотря о каком, — ответил тот. — Приятно вспоминать детство. А позже… — Он пожал плечами. — Почему-то юность считается лучшей порой жизни, но я так не думаю. По-моему, юность скорее мучительна. Ломаются какие-то детские представления об окружающем, начинаешь воспринимать мир по-новому, складывается какое-то свое восприятие жизни — и все это мучительно, трудно, с болью, — а потом проходит год, и ты видишь, что твое «новое восприятие» тоже никуда не годится и нужно все переосмысливать и передумывать заново… Какое-то бесконечное внутреннее самоперемалывание. И потом — извини, Дорита, но мы уже все взрослые люди, — самое, может быть, мучительное в юности — это проблема пола. Говорят, у девушек это проще и легче, но парни — скольких я ни знаю — переносят это… трудно. А сколько вообще калечится — непоправимо, на всю жизнь! Нет, юность мне вспоминать неприятно. И даже не самую юность…

— Не знаю, — сказал Хиль, воспользовавшись паузой, когда Пико потянулся за своим стаканом. — Что-то мне эти твои сексуальные терзания кажутся немного надуманными. Видимо, все дело в том, как к этому подойти с самого начала. Если во всякой женщине видеть воплощение мадонны, тогда, конечно, можно потом свихнуться. А в ней нужно видеть просто женщину, и все будет просто.

— Это, конечно, вопрос весьма индивидуальный, — сказал Пико.

— Да, но ты говоришь — «все парни, каких я знал»!

— Хорошо, не буквально «все», пусть большинство. Большинство моих знакомых, друзей… Мне и не только юность плохо вспоминается, студенческие годы не лучше. Стыдно подумать, чем была забита голова, до какой степени ничего вокруг себя не понимал… Когда я рассорился с Люси, она сказала, что никогда не принимала всерьез моих взглядов — слишком уж они часто менялись. Я, конечно, огрызнулся, но вообще-то есть рациональное зерно и в ее словах… А ты, Дорита, вспоминаешь о прошлом с удовольствием?

— Да, — тихо сказала Беатрис. Она помолчала, машинально взбалтывая стакан с остатками кока-кола, в котором звякала круглая обтаявшая льдинка, и добавила нерешительно: — Я как раз сейчас вспомнила… когда мы сидели в тот день в клубе ассоциации, помните? Господи, неужели это действительно была я, просто страшно…

— Страшно? — удивленно спросил Хиль.

Беатрис молча кивнула.

— Очень страшно, дон Хиль, — сказала она через полминуты. — О таких вещах лучше не думать…

— Вот именно, у меня то же самое, — подхватил Пико, — точно то же самое, Дорита. Мне тоже страшно представить себе, как бессмысленно потрачено время черт знает на что.

— Как же это? — ехидно сказал Хиль. — После генерала Сан-Мартина ни один аргентинец не принес таких жертв на алтарь Свободы, как сеньор Ретондаро. Участник двух революций, герой Кордовы!

— Не нужно, дон Хиль, — укоризненно сказала Беатрис.

Пико усмехнулся и закурил новую сигарету, Хиль тут же бесцеремонно отобрал ее у него и бросил в пепельницу.

— Я говорил даже не об этом, — сказал Пико. — Это особая тема, совсем особая. Ты понимаешь, Дорита… Даже если бы с революцией все оказалось в порядке — все равно, это что-то не то. Я вот смотрю на Ларральде и иногда ему завидую. Кстати, Хиль, тебе пришлось хоть раз спасти жизнь какому-нибудь больному — ну вот так, как об этом пишут? Не просто провести успешное лечение, а так, сразу, взять и спасти?

— А как же, — самодовольно кивнул Хиль. — Одного пятилетнего сопляка именно вот так взял и спас. В прошлом году. Чертенок выдул целый стакан какой-то химии — привезли уже синим, гнусно было смотреть. Самое интересное, что это совсем не по моему ведомству — я ведь не токсиколог, каррамба! Да-а, мы с ним повозились… Но вы заметьте вот что, донья инфанта, — когда этот тип, — он указал пальцем на Пико, — когда он был здоров и в полном комплекте, не было случая, чтобы он не выразил презрения к лекарям. Но теперь, когда его продырявили и окоротили на одну конечность, — смотрите, как он начинает юлить и заискивать перед нашим братом!

261