У черты заката. Ступи за ограду - Страница 96

Посидев немного и чувствуя, что жаркое солнце и ровное журчание воды, крошечными водопадами пробивающейся из озерца между камнями, начинают наводить на нее дремоту, Беатрис встряхнулась и вытащила из кармана перо и блокнот. Но писать было трудно — ни одно слово не приходило сейчас на ум. Только звон стрекоз и журчание маленьких водопадов, только горячее солнце и запах воды и обомшелого камня. Глупо было не взять купальный костюм — лучшего места не найдешь. И так пустынно, по дороге никто не ездит…

Она расстегнула ковбойку и растянулась на широком камне, подложив руки под голову. А запястье почти уже не болит, — видно, помогла холодная ванна. Да, выкупаться бы сейчас… Как жжет солнце, через очки, через плотно зажмуренные веки — все равно перед закрытыми глазами все красно. Так всегда на пляже, когда лежишь на спине. А потом перевернешься на живот, и еще разроешь для лица ямку в песке, чтобы было прохладно, — и перед глазами сразу такой мрак, синий-синий. Очень приятно. А потом — в воду, прямо в обрушивающиеся на тебя волны прибоя…

Беатрис вздохнула и, сев на своем каменном ложе, стащила сапоги с узкими голенищами, сняла носки. Смеясь от удовольствия, она поболтала ногами в воде, искушение овладевало ею все сильнее. В самом деле — совершенно заброшенная ложбинка, шоссе проходит по ту сторону гребня. И потом, если бы кто-нибудь и появился поблизости — невероятный случай, но допустим, — то все равно она услышит издали: через этот маторраль на цыпочках не проберешься…

Она сняла очки, разомкнула браслет часов и положила их на камень рядом с блокнотом. Потом выпростала из брюк расстегнутую ковбойку и опять прислушалась. Ей было страшно, и весело, и немного стыдно; она искренне надеялась, что падре-конфессор не сочтет это таким уж большим прегрешением — искупаться нагишом. Среди бела дня и под открытым небом — это верно, но зато в совершенно пустынном месте. «Ах, ну не отлучат же меня за это от церкви, в самом деле, — подумала она, выпутывая руки из ковбойки, — сейчас так жарко, и вода такая чудесная…»

Она оглянулась, прикусив губу, и решительно дернула книзу боковую застежку-молнию на брюках. Только окунуться, посидеть немного в воде, долго в такой холодной все равно не высидишь, и потом на этом валуне можно позагорать…

Вода и в самом деле оказалась невероятно холодной — куда холоднее, чем ощущалось рукой. Смеясь и стуча зубами, Беатрис поплескалась в озерце несколько минут и почувствовала, что больше не выдержит. Она вскарабкалась на свой валун, поскользнувшись и едва не свалившись вниз, и легла ничком, прижавшись щекой к шершавому от лишайника камню. Камень был горячий, она даже поежилась, еще жарче жгло солнце ее спину, но после ледяной ванны это было приятно. Солнце здесь совсем не такое, как в столице, — оно жжет, но не давит свинцовым зноем. В Кордове в самый жаркий день всегда прохладно в тени, и само солнце какое-то легкое, приятное.

Беатрис подняла лицо и посмотрела вверх, на дорогу, где среди зелени светлым пятном мелькала голова Бониты, потом прислушалась и села, поджав под себя ноги. Дремотно опустив ресницы, она искоса наблюдала, как на серой поверхности валуна, обрызганной золотисто-ржавыми пятнами лишайника, быстро исчезает мокрый отпечаток от ее тела. Как не хочется одеваться… Провести бы так весь день — купаться, потом дремать на горячем камне, потом опять в воду. В купальном костюме этого не ощутишь, ничего нет похожего. Если бы кто-нибудь увидел ее сейчас — что бы он подумал? Что здесь завелась дриада?

— Ан-наи-и-и… — запела она вполголоса, положив руки на колени и глядя из-под опущенных ресниц на искрящиеся переливы струй. — Бессмертьем пылает… в веках не сгорая… цветок гуарани…

Она любила эту песню с ее печальной мелодией и часто — когда никого не бывало поблизости — потихоньку пела ее для самой себя. Принцесса Анай, которой посвящалась песня, была историческим лицом: предводительница одного из гуаранийских племен, захваченная в плен конкистадорами, она отвергла любовь капитана, отказалась креститься и признать владычество испанской короны. За все это ее сожгли живьем, обвинив в колдовстве. Судьба индейской девушки, погибшей четыреста лет назад, очень волновала Беатрис.

Допев песню до конца, она с минуту посидела еще с закрытыми глазами, потом решительно встряхнулась и потянулась за лежащими неподалеку часиками. Ого! Впрочем, время еще есть, важно только успеть на почту.

Так бы и просидела здесь, не одеваясь, до самого вечера… Она разогнула ногу и вытянула ее, шевеля маленькими розовыми пальцами. Нога была ничего — длинная, в меру загорелая. Загорать Беатрис начала еще дома, у себя на балконе по утрам. Кончиками пальцев она легко провела по коже, гладкой и горячей от солнца, и вдруг покраснела, быстро поджав ногу под себя. Уж это-то ей определенно не простят — одно дело искупаться, когда тебе жарко и ты забыла костюм, а другое — сидеть нагишом целых полчаса, петь языческие песни и при этом еще любоваться своим телом…

Она торопливо оделась, вплоть до сапог, оставив незастегнутой одну лишь верхнюю пуговку на ковбойке, и из легкомысленной дриады превратилась в скромную девицу в костюме для верховой езды, с прической хвостом. Одевшись, она снова растянулась на животе и развернула перед собой блокнот.

«Фрэнк, милый, — начала писать Беатрис, — не обращай внимания на почерк, это я пишу, лежа на камне. Меня только что сбросила лошадь, но я ушиблась не сильно. Она чего-то испугалась. Иногда она пугается птиц, если они выпорхнут из кустов прямо перед ней.