У черты заката. Ступи за ограду - Страница 237

237

Он замолчал. Беатрис глянула на него вопросительно и снова отвернулась, опустив голову.

— У меня, в сущности, не было ничего, — продолжал Гейм с усмешкой в голосе. — Я смертельно ненавидел плебеев и мечтал о средневековье. Моей настольной книгой был трактат о рыцарстве Леона Готье, а у нас в доме постоянно толклись какие-то мясники в мундирах группенфюреров, аферисты с золотыми партийными значками в петличках, их, с позволения оказать, дамы и прочая сволочь… В знак протеста я открыто слушал Би-Би-Си и демонстративно разговаривал с матерью только по-английски, особенно при гостях. А в общем, я был совершенно одинок, Беатриче, потому что единственным человеком, с которым у меня было что-то общее, была мать, но я осуждал ее за капитуляцию перед чернью, и она все время это чувствовала. Друзей-сверстников у меня не было. У меня и сейчас нет друзей, знаете? Самое страшное в жизни, Беатриче, — это одиночество. Вы не представляете себе, насколько это страшно…

Беатрис могла бы ответить, что очень хорошо представляет себе, что такое одиночество. Она уже и собралась это сказать, но испугалась вдруг, чтобы Ян не истолковал ее ответную откровенность как-нибудь превратно. Поэтому она промолчала и ограничилась только сочувственным взглядом.

— Впрочем, это не совсем подходящая тема для разговора в такой вечер, — сказал Гейм совершенно другим тоном. — Сегодня ведь еще праздник, не так ли? Чего вы ждете от начавшегося года?

— Право, не знаю…

— Вы со мной неискренни, Беатриче.

Беатрис посмотрела на него с упреком:

— Ян, я всегда искренна со своими друзьями… — Она запнулась, подумав, что этого говорить не следовало, но слово уже вылетело.

— Вы сами не понимаете, какой подарок сделали мне сейчас, — тихо сказал Гейм после короткого молчания.

Беатрис попыталась отшутиться:

— Вы ведь напомнили мне, что сегодня Новый год, а в этот день разве можно без подарков?..

— Ваш, Беатриче, самый дорогой из всех, что я когда-либо получал, — сказал Гейм.

Потом они опять сидели и молчали. Им это хорошо удавалось в последнее время — молчать и не чувствовать этого молчания, как если бы между ними все время продолжался какой-то неслышный для других разговор. Это было ново и удивительно, по крайней мере для Беатрис. Было ли это новым и для Яна — она не знала; она иногда спрашивала себя, есть ли вообще на свете что-нибудь, чего бы Ян Гейм не испытал, не испробовал, в чем бы не разочаровался.

Около одиннадцати он посмотрел на часы и встал. Беатрис осталась сидеть, подумав, что было бы куда лучше, если бы этот Ян с меньшей пунктуальностью исполнял свое обещание относительно сроков ее возвращения домой. Дело в том, что первое время они встречались только днем — чаще всего около пяти, в какой-нибудь кондитерской или tea-room, и проводили вместе час-другой. А как-то раз после одного из таких чаепитий Гейм предложил ей пойти подышать воздухом на набережной; она заколебалась тогда, потому что по вечерам Костанера была обычным местом гулянья довольно неприятной публики — разного рода зажиточного мещанства, а Ян неправильно истолковал ее замешательство (уже начинало смеркаться) и пообещал, что она будет дома не позже одиннадцати. Так с тех пор и повелось.

А самой Беатрис вовсе не нравилось возвращаться домой так рано. Она уже и рассказала Яну о том, как бродила с Клер по ночному Брюсселю — почти до рассвета, и сообщила о латиноамериканском обыкновении поздно вставать и еще позже ложиться — все равно, не позже половины двенадцатого он целовал ей руку у калитки, желал доброй ночи и уходил, выждав, пока она обернется и махнет ему из дверей.

И сейчас ей ничего не оставалось. Не сказать же прямо, что она с удовольствием сидела бы здесь еще и час, и два, вместо того чтобы возвращаться в огромный пустой дом и потом лежать без сна, пересчитывая завитки карниза… Поэтому Беатрис тоже посмотрела на часы и вскочила, воскликнув испуганно:

— Ян, мы с ума сошли, уже двенадцатый час!

— Сейчас я достану такси, и через десять минут вы будете дома, — утешил тот.

— Ненавижу такси, — сказала Беатрис. — У меня к ним брезгливое чувство. Идемте лучше пешком, по Вьейтес здесь совсем недалеко… Или вы не любите пешком?

— Беатриче, я люблю все, что любите вы, — ответил Гейм очень серьезно.

Беатрис притихла. Положительно этого человека нельзя было понять!

— Всякий раз, как я попадаю в этот квартал, мне вспоминается день, когда мы познакомились, — заметил Гейм несколько минут спустя, когда они, выйдя уже из парка, медленно шли по улице Кастекс. — Я сделал тогда для себя два открытия: Беатрис Альварадо и «Палермо Чико».

— Оба не из тех, что могут доставить радость, — усмехнулась Беатрис. — Вам повезло в тот день, кабальеро.

— Не напрашивайтесь на комплименты, — укоризненно сказал Гейм. — Что касается вашего квартала, то вы сами говорили, что он вам нравится.

— Нравился в детстве, — согласилась Беатрис и насмешливо передразнила кого-то: — Южноамериканский «Faubourg Saint-Honore». Вы смотрите на все это со стороны, — она сделала рукою широкий жест, — и видите только шиферные крыши и газоны, которые кажутся столетними. А мне теперь каждую неделю приходится бывать в этих домах с визитами — пить чай в обществе старых рамоликов и слушать, как молодые ослы пересказывают статейки из «Ридерс Дайджеста»…

— Вы еще милее, когда злитесь, — шутливым тоном сказал Гейм.

— Вовсе я не злюсь, Ян. Эти улицы вызывают во мне не злость, а просто скуку. Вот вы, если уж говорить откровенно, — Беатрис негромко рассмеялась, — вы сумели вызвать во мне злость. В тот день, я хочу сказать.

237